Дневник А. Чубенко

Вот, выкладываю Дневник Чубенко из Нестор Махно. ... : документы и материалы. М., РОССПЭН, 2006. С. 731 - 767.

№ 443
А. ЧУБЕНКО

ДНЕВНИК АЛЕКСЕЯ ЧУБЕНКО (АДЪЮТАНТА МАХНО) (1)
БИОГРАФИЯ МАХНО И МАХНОВЩИНА

Начиная свою революционную деятельность, я случайно узнал Махно, который был еще мальчуганом и имел связь с меньшевиками, то есть был мальчуганом, который распространял меньшевистскую литературу. Это было дело в 1907 г. В 1908 г., когда я приехал в Гуляйпольский район, [там был] «дядя Ваня», [который] и читал там лекцию по анархизму известному кружку. В этот кружок попал и Махно, будучи в то время рядовым рабочим, то есть красильщиком. Он быстро схватил идею анархизма и начал посещать ежедневно федерацию. Потом он подал заявление о том, что он желает быть в кружке анархистов-террористов, которого приняли и дали ему задание взять почтово-телеграфную контору. [Это он] великолепно сделал совместно с Липченко(2) , то есть с бывшим урядником(3 ), который также был в кружке анархистов. Вскорости после этого приехал известный террорист Семенюта, который предложил убить пристава Караченцева. Так как таковой был хорошо осведомлен о нашем пребывании в том районе, и нужно было ждать, что не сегодня, так завтра должны быть аресты, а при арестах сильные избиения, так как Караченцев занимался сам лично избиениями политических. Такое предложение было принято единогласно. Махно же проявил первый раз свою самоотверженность: предложил свои услуги, на что Семенюта и согласился. В этот момент подошел один из товарищей и сказал, что сейчас везут на вокзал много денег, и их нужно во что бы ни стало взять, так как у нас нет совершенно денег. Это предложение было принято, и Махно также изъявил свое согласие, и [в] тот же день были взяты деньги. Но Махно, не забывая дружбы с меньшевиками, сказал [об этом] одному меньшевику Альдгаузу(4) , который вскорости после того сел в тюрьму и, желая спасти свою шкуру, выдал Махно.
Вскорости после того, как начали преследовать Махно, был убит пристав Караченцев. После убийства пристава началась еще сильнее реакция со стороны полиции, и через месяц Махно был схвачен сонным. После чего его судили и приговорили его к смертной казни. Он подал кассацию начальнику Одесского военного округа, который и заменил [приговор] 20-ю годами каторги.
Он отбывал каторгу в Москве, в Бутырской тюрьме. Сидел он в одной камере продолжительное время совместно с Аршиновым, который в то время был среди анархистов как популярность.
Сидя долгое время, он [Махно] получил самообразование, так как он был очень плохо грамотный: только мог расписаться. Занимался он в большинстве с Аршиновым, который его также воспитывал и в анархизме.
Итак, Махно просидел до 1917 г. и был амнистирован Керенским. После того, как он был амнистирован, он возвратился в Гуляй-Поле и был выбран товарищем председателя волостного земства. Когда мы стали возмущаться таким поведением, то Махно сказал, что это необходимо: «К достижениям социальной революции и по силе возможности нужно выбрасывать буржуазию и занимать посты ответственные нашим людям, то есть анархистам». Но с ним в этом отношении никто не согласился. Тогда Махно начал терроризировать все Гуляйпольское волостное земство, то есть убил одного офицера, который играл видную роль в волостном земстве, остальные мало-помалу разбежались. После чего Махно остался председателем волостного земства и районным комиссаром и начал организовывать «Черную гвардию», которая еще в сентябре 1917 г. начала громить экономии и накладывать контрибуцию. После чего уездный комиссар распорядился арестовать Махно и его штаб «Черной гвардии», но это им не удалось, так как «Черная гвардия» была хорошо вооружена и обстреляла Совет рабочих и солдатских депутатов.
Итак, еще до Октябрьской революции Гуляй-Поле был уже разоружен во всех отношениях, как то: в политическом, [а] также в экономическом − и [так как] в момент Октябрьской революции в район[е] Гуляй-Поля делать было нечего, Махно со своими людьми и направились в г. Александровск для разоружения возвращающихся казачьих частей с фронта, так как таковые, нужно было полагать, что пойдут к Краснову. Остановясь в Кичкасе, начали разоружать казаков. Махно ужасно был недоволен: и офицерский состав, и многих там же расстрелял за малейшее сопротивление [п]о несдачи оружия, то [есть] он забирал их в штаб и там же расстреливал.
Когда закончилось разоружение казаков, Махно со своими людьми направился в Гуляй-Поле, где был уже организован районный ревком − специально кулацкий. Махно его разогнал и заявил сельскому сходу, чтобы был организован ревком из самого беднейшего населения, а сам начал организо[вы]вать «Штаб обороны Украины», так как в то время надвигалась реакция из[-за] Дона во главе с Красновым.
Но не успел Махно закончить организацию штаба, как начался поход на Украину Петлюры с немцами и австрийцами. Тогда Махно начал организо[вы]вать солдатскую организацию против немцев. Вскорости он сорганизовал около 5 тыс. штыков регулярных солдат. Но оружия не было. Тогда Махно обратился в главный штаб Белинкевича с ходатайством, чтобы ему выдали оружие. Белинкевич согласился на выдачу оружия только после того, как увидел, что действительно были люди − те, которые были способны дать отпор надвигавшемуся врагу. И для того, чтобы убедиться, он решил приехать сам в Гуляй-Поле.
Когда приехал в Гуляй-Поле Белинкевич, то ему был устроен парад, где он выступил с речью, и сказал, что Гуляй-Поле − это маленький красный Петроград.
После уезда Белинкевича, в Гуляй-Поле было им прислано 5 вагонов винтовок, 1 вагон патронов, 6 орудий, из коих 2 − шестидюймовых, а остальные трехдюймовые, и 12 вагонов снарядов. В общем, были все 5 тыс. хорошо вооружены.
Был также организован военно-полевой штаб, где Махно был комиссаром штаба, а командиром всех войск был один офицер, которого я забыл фамилию, [и] который начал вести подпольную работу против всего штаба − то есть заговор. И когда подошли близко немцы и петлюровцы, то штаб − часть была арестована, а часть разбежалась. Сам же Махно бежал ночью, а эта организация послала делегацию к немцам, и все сдались добровольно и сдали часть оружия, и часть была спрятана. Когда же вошли немцы, начался сильный террор и выкачка оружия, масса гуляйпольцев была повешена и в этом числе был повешен сам[ый] старший брат Махно, Карпо.
Махно бежал к советским войскам и с ними пробрался до Таганрога, а там встретил Марусю Никифорову, с которой и отступил до Царицына, [потом] уехал в Москву и был в Москве до июля 1918 г. Я же, будучи комиссаром узла ст. Царе-Константиновки Е[катеринославской] ж[елезной] д[ороги] и, отступая по направлению Таганрога, был схвачен немцами и отдан в распоряжение петлюровцев − в распоряжение атамана 1-го Хортицкого куреня г-ну Олиффу, который после сильного избиения, где было выколочено у меня 11 зубов и поперебиты ребра, вывел [меня] в 1 час ночи к Днепру для того, чтобы расстрелять. Нас было выведено 4 чел., из коих двух расстреляли, а нас два − бежали. Бежал я и т. Киряков, которого, между прочим, в момент побега ранили в руку ввиду того, что мы бросились с ним в воду, а по нас открыли стрельбу, но мы подплыли к самому берегу и спрятались за камни, а когда ушли палачи, тогда мы переплыли на другой берег Днепра, и там нам дали рабочие кирпичного завода одежду и проводили нас на дорогу.
После побега из-под расстрела я направился в Москву в Викжельдор, где и получал назначения в Курск, Ямскую − в северное депо на Московско-Курскую, Нижегородскую и Муромскую железные дороги. И прослужил там до июля, где, конечно, не было абсолютно продуктов и приходилось часто голодать.
Не помню, какого числа июля я вошел на вокзал купить газету и тут же встретил Махно, который ехал на Украину для поднятия восстания против власти гетмана Скоропадского. Я его стал спрашивать, что он получил на это полномочия или нет. Он мне сказал, что «нет», он просто говорит, что в Москве − полнейший раскол между коммунистами и анархистами и «вообще ерунда творится в Москве». Я его пригласил на свою квартиру, где мы посидели вдвоем, и стали говорить о том, как быть, так как мы были оба голодные как собаки, и начали говорить, как быть. Он мне стал говорить о том, чтобы я ехал с ним. Я подумал-подумал, и стал его спрашивать, какие у него документы. Он мне показал два офицерских документа: один − штабс-капитана, а другой − прапорщика и две пары пагонов: одна пара − штабс-капитана, а другая − прапорщика. Я увидел такие документы и костюмы [и] решил ехать с ним, так [как] знал хорошо, что делается на Украине, знал, как сотни людей гибли невинно [и] решил: что будет, так тому и быть − за погибших близких товарищей, совершенно невинных, нужно мстить буржуазии !
В этот момент во мне вспыхнул гнев и сильная ярость, и тут же я решил, что поднятие в тылу [врага] восстания − это необходимо как воздух для человека, и восстание может опять возродить социальную революцию на Украине и партизанское движение − это способ раскрепощения трудящихся масс. Конечно, я не думал, что это движение примет такой массовый характер. Махно также не думал, что так будет. Это видно было с того, как он намечал план действия. Он намечал сначала индивидуальный террор и небольшую террористическую группу, [поэтому] задания были таковые: отдельным лицам дать задачу начать убийство главарей гетмана Скоропадского, и если представится возможность, то убить и самого гетмана Скоропадского. Небольшой же группе [предстояло] заняться специально уничтожением державной варты, которая в то время особенно свирепствовала, и экспроприациями украинских банков, так как на это нужны были средства, а у нас их не было. Помимо того, Махно стал говорить: «А если там имеются люди − те, которые скрываются от власти гетмана Скоропадского, то, конечно, мы будем иметь сравнительно большой успех, так как [эти] люди, находящиеся в лесах и по болотам, пойдут к нам и будут самые отважные, так как для них все равно умирать как, [и] что они не дадут пощады никому из власти гетмана Скоропадского». Потом он стал говорить, что у него есть там люди, на которых он надеется.
Обдумав хорошенько этот вопрос, я решил ехать совместно с Махно: тут же собрался и уехал.
Доехали мы до ст. Беленихино, перешли заставу советскую и тут же одели погоны. Ехавшая публика, конечно, возмущалась и ругала нас чуть ли не во всеуслышание.
Приехали в Белгород. Тут [же] взяли офицерские билеты на право проезда по железной дороге. До ст. Лозовой мы доехали хорошо. А на ст. Лозовой был как раз парад, какой-то немецкий генерал был. Мы в ожидании поезда вышли посмотреть и нарвались на скандал, так как нас встретил один офицер и сказал нам, что мы не умеем себя держать в присутствии генерала. Потом это [дело] было ликвидировано, и мы уехали дальше. Не доезжая до ст. Гайчур, мы встали на ходу поезда, так как боялись, чтобы на станции никто не встретил[ся] из тех людей, которые нас могли опознать. Направляясь со ст. Гайчур, мы пошли пеше до с. Воздвиженка. Там [мы], будучи в погонах, выгнали одного крестьянина с лошадьми и направились в Гуляй-Поле. Не доезжая до Гуляй-Поля, мы встали с подводы и пошли пеше.
Первым долгом мы зашли к одному знакомому крестьянину − к Никите Лютому, который сообщил, что есть такие хлопцы, которые нас могут поддержать, и он их может позвать нам. Когда мы согласились на такое предложение, то он отправился, куда мы не знали, и возвратился обратно нескоро и с ним 5 человек тех, которые скрывались от властей. Это были Лютый Сидор, Марченко Алексей, Каретников Семен, Каретников Пантейлемон и Захарий Гусарь.
Когда мы встретились с ними, они хорошо знали Махно и были очень рады. Когда же Махно увидел этих людей, то он сказал: «Теперь я кое-что сделаю !» − и первый же предлог был отправиться в экономию Резникова и уничтожить всю семью, так как у них было четыре брата − все офицеры, и все служили в державной варте. С таким предложением были все согласны, и это было проделано, где добыли 7 винтовок и 1 револьвер, семь лошадей и два седла. Возвратясь в Гуляй-Поле, Махно предложил на другую ночь поехать в с. Жеребец и взять банк ввиду того, что у нас не было совершенно денег, а деньг и необходимо нужны были, потому что нам предлагали купить пулемет «кольт» у одного крестьянина за 5 тыс. руб. Мы были вполне согласны с его предложением и отправились в с. Жеребец, которое находится в 40 верстах от Гуляй-Поля.
Приехав в Жеребец, мы взяли там 28 тысяч денег. Взяли ночью. Вызвали казначея, подставили ему револьвер под нос и заставили его пойти с нами. Проходя по улице, встретили двух молодых парней. Мы взяли и тех, как «понятых», чтобы впоследствии [за это] не отвечал казначей. Взяв эти деньги, отпустили казначея и тех парней, а сами направились в Гуляй-Поле.
Приехав в Гуляй-Поле, мы остановились у Гусаря. Послали одну женщину, которая нам рекомендовала пулемет, дали ей 5 тысяч, из коих она прислала 1 тысячу сдачи и пулемет «кольт». Получив пулемет, нужно [было] достать и средства передвижения. Мы решили сделать налет на одну из экономий очень богатого немца Нейфельда (глухой), где взяли 4 лошади, 1 тачанку и 1 дроги.
После налета на экономию Нейфельда мы направились к Днепру, так как нам сказали, что там масса есть таких людей, которые скрываются от властей. Прибыв в с. Терновку, нас встретили 6 человек вооруженных, во главе которых был Ермократьев Алексей. Разбив там державную варту, мы направились в Гуляй-Поле.
С приходом шести человек Ермократьева нас оказалось 13 человек, и Махно тогда заявил, что индивидуальный террор отпадает, а [мы] должны работать только группой.
Направляясь опять в Гуляй-Поле, мы по дороге встретили начальника уездной державной варты, и с ним было три человека рядовых вартовых. Заметив нас, что мы все [были] в погонах, он подъехал к нам и начал нас расспрашивать, кто мы такие. Махно, не говоря ни слова, тут же убил его с винтовки, а остальных разоружили и отпустили. При этом начальнике уездной державной варты оказалась масса документов и пригласительное письмо к помещику Миргородскому. Прочитав это письмо, Махно стал нам говорить, что нужно поехать к Миргородскому, «потому что там сегодня какой-то бал и там будет много буржуазии и офицерства. Мы там сумеем добыть много оружия». С предложением Махно все были согласны, и [мы] направились к помещику Миргородскому.
Когда мы подъехали близко к [дому помещика], то нас стала встречать пьяная толпа буржуазии и офицерства. Махно тут же нас предупредил, что он будет знакомиться как начальник уездной державной варты, вновь назначен[ный] из Киева. Заехали во двор, расставили своих людей так, чтобы ни один не мог выскочить. Это все делалось так, чтобы они видели и слыхали, [какое] делалось распоряжение: «Чтобы не наскочили бандиты».
Когда мы зашли в помещение, то нас стали угощать портвейном, а остальных наших людей − водкой. Предварительно выпив и закусив хорошенько, Махно скомандовал всем «ни с места !», но они не поверили и начали смеяться. В это время Махно выстрелом с револьвера убил одного офицера, остальные бросились бежать куда попало, но не тут-то было: наши люди заняли все входы и выходы, и как только кто [на них] наткнется, тут же убивали. В общем, устроили им «хороший бал». В общем, мы там взяли 5 револьверов, 11 винтовок, 8 лошадей и несколько седел. Когда закричали: «Все !», то оказалось: 7 человек убитых, а остальные разбежались. Махно тут же распорядился сжечь экономию − так и было сделано.
Не доезжая до Гуляй-Поля, [мы] взяли влево и попали в с. Марфополь − в 7 верстах от Гуляй-Поля. Когда остановились у одного крестьянина (которого я не знаю, как фамилия, но знаю хорошо, что родственник Каретникова), мы узнали, что по соседству повесился сын одного крестьянина. Мы, не обращая на это никакого внимания, расположились на отдых часов до двух дня. [Вскоре] подбежал ко мне Каретников и сказал, что едет по улице варта. Когда я хватился, то увидел, как Махно и Ермократьев тянули к забору пулемет, и остальные стали за забором с винтовками. Забор был каменный и очень удобный для обстрела.
Как только подъехали варта и австрийцы, которые их сопровождали, на расстояние не больше 20 саженей, тут же раздалась команда и начали стрелять из пулемета.
Когда был закончен бой, то оказались убитыми судебный следователь, который ехал по делу повесившегося, затем помощник начальника гуляйпольской державной варты и три вартовых. Тут же был отбит у них один пулемет «люйса» и [взято] 5 чел. австрийцев пленных, которых мы [в] ту же минуту отпустили, предварительно дав им наказ, чтобы они [в] другой раз не попадались. Покормив лошадей и сами отдохнув немного, вечером направились в Гуляй-Поле.
Когда приехали в Гуляй-Поле, нам сообщил крестьянин, что сейчас в Гуляй-Поле приехал новый начальник варты − бывший пристав и страшно избивает крестьян. Махно сейчас же сделал распоряжение о том, чтобы не распрягали лошадей и сейчас же сделать налет на гуляйпольскую варту. Так было и сделано.
Когда мы вскочили в управление варты, то начальник был в своем кабинете. Махно тут же его убил, а остальные люди захватили караульное помещение, где был пулемет «максим» и 12 лент к нему. Пока Махно там справился, так тут под командой Ермократьева были взяты караульное помещение и пулемет, и штук 20 винтовок. Закончив эту операцию очень удачно, сию же минуту отправились в Воздвиженку. Там остановились в самой крайней хате, не говоря никому, кто мы такие. Утром рано выехали и поехали в лесок, который [был] недалеко от Гуляй-Поля.
Постояв в леске до четырех часов дня, направились в Гуляй-Поле − на окраину села. Постояли минут тридцать, как вдруг приходят к нам две женщины (одна из них − жена нашего товарища, которого повесили австрийцы, Калиниченко, а другая − жена Серегина, который и сейчас находится у Махно) и сказали нам, что только что приехали австрийцы и стоят на Ярмарковой площади, а [их] квартирьеры пошли искать квартиры. Махно моментально делает распоряжение сделать налет на австрийцев, даже не спрашивая, сколько их есть, но имея у себя три пулемета, он думал, что и всю армию Скоропадского можно покорить.
Было сделано распоряжение, кому как действовать: один пулемет должен [был] пойти по вокзальной улице, другой − с балки и третий − от мельницы Кемах.
Начало почти темнеть, как вдруг раздалась команда, и все три пулемета одновременно начали стрелять в австрийцев. [У тех] винтовки были в козлах: так они [и] не старались схватить винтовки, а удирали куда попало.
Результаты боя были таковы: 83 человека пленных австрийцев, 27 лошадей оседланных, 2 пулемета и 2 брички патронов. Среди пленных оказалось два офицера, а остальные рядовые. Офицеры тут же были расстреляны, а рядовые все были освобождены и еще дали каждому из рядовых по 50 руб. денег и по бутылке самогонки. Тут же Махно, имея в своем распоряжении 13 человек вооруженных, объявил, что отныне не существует власти гетмана Скоропадского, а существует «Военно-полевой районный революционный штаб».
На второй день подошел карательный отряд немцев и начал бить по Гуляй-Полю с орудий. Мы же узнали, что их тысячи полторы, решили отступить в Большую Михайловку. По дороге нам сообщили, что в Большой Михайловке в лесу много скрывается людей − тех, которые гонимы властью. Во главе этих людей стоит Щусь. Какой Щусь, я не знал, но Махно его знал и говорил, что Щусь был у него в «Черной гвардии» в 1917 г.
Когда мы подошли к лесу в Большой Михайловке, то нам сказали крестьяне, что в лес идти нельзя, потому что там Щусь и [он] может нас побить. Так как мы были все в погонах, то к нам приходили местные кулаки и говорили, что во чтобы то ни стало нужно ликвидировать Щуся, потому что, по ихнему мнению, Щусь был разбойник и много убил богатых людей.
Мы поняли, в чем дело и сейчас же послали делегацию к Щусю. Щусь сначала не верил, а потом, когда увидел Махно и узнал его, тогда собрал своих людей и вышел из леса с криками: «Да здравствует социальная революция !»
Вышли [они] все из леса, и [мы] отправились в с. Большая Михайловка. Там разогнали державную варту и заняли село. Тут же были разысканы те кулаки, которые говорили на Щуся, и тут же были казнены.
С Щусем было 6 человек, которые присоединились к нам, а Щусь сначала не хотел, но потом согласился и тоже пошел с нами.
Мы остались ночевать в Большой Михайловке в волостном правлении, а часть людей пошли по квартирам.
В 1 час ночи поднялась сильная стрельба, и стреляли по волостному правлению. Махно хватился: совершенно раздет[ый] и сонный, сей же час выбил окно и выскочил, потому что в дверь нельзя было ввиду того, что по дверям стреляли.
Выскочив в окно и попав во двор совершенно раздет[ыми], но с оружием (тут же, во дворе, стояли лошади, из которых была одна убита), мы схватили тачанку и выкатили [ее] в противоположную сторону двора. Тут же подвели другую лошадь, запрягли и уехали по направлению леса и там простояли до утра.
Утром решено было сделать налет в пешем строю, так как мы узнали, что в селе австрийцы и их не больше как человек 300, а нас 20 человек, ну, все-таки решили сделать налет. Рассыпались в цепь и пошли. В это время нас заметила одна еврейка Аза, [у] которой брат служил в державной варте, и побежала сообщить о нашем движении, но ее поймали на дороге и убили.
Мы подошли к центру [села], где были расположены австрийцы. Тут же сделали налет и разогнали, что называется, австрийцев. Собрав своих людей, мы моментально направились в Гуляй-Поле. По дороге сняли погоны, так как узнали, что немцев нет совершенно в Гуляй-Поле. Когда мы заняли Гуляй-Поле, то к нам присоединились еще 43 чел. Постояв сутки в Гуляй-Поле, нас начали обстреливать с орудий. Мы пошли опять в Большую Михайловку, потому что нам сказали крестьяне, что австрийцы в Большой Михайловке сожгли 900 дворов.
Подошли к Большой Михайловке. Тут дали бой. В результате боя оказалось, что они, то есть австрийцы, отступили. Мы постояли сутки и ушли. Но потом к ним подошло подкрепление, и они нас загнали в лес. В это время к ним подошло еще подкрепление, и они оцепили лес и так нас продержали четыре дня. [В] последнюю ночь мы сделали заседание, где и дали Махно имя «Батько», то есть «отец»: «Ты нас сюда завел, ты и выводи». Тут же было сделано распоряжение о том, что на рассвете будем наступать или, [ничего] не говоря, будем делать налет. Так было и сделано. Рано утром, только стало краснеть на востоке, как мы подошли к цепи и сильным порывом бросились на австрийцев и державную варту, которая также участвовала в наступлении. Моментально [за]хватили два пулемета, которые были у них в цепи, и у нас было пять пулеметов. И все семь пулеметов начали работать с фланга по ихней цепи. Они бросились, кто куда попало.
Вырвавшись из леса, мы направились в Успеновку. Там к нам пришло еще человек 20. Разогнали там варту. Ушли в Туркеновку. В Туркеновке также разогнали варту.
И так мы ходили по всей Екатеринославской губернии. Масса была всевозможных боев, которые я уже забыл. Но помню хорошо, что одно время мы остановились в с. Тимитовка. Расположились на отдых, как вдруг на нас напали немцы и расколотили нас. Взяли у нас 7 тачанок и много побили. Ранили Щуся. А Махно стоял во дворе с поднятым револьвером к виску, и когда узнал, что Щуся ранили, он хотел застрелиться, но в это время подбежала тачанка с пулеметом, и [они] начали стрелять по немцам и этим только немного спасли свое положение. Махно сел на тачанку и взял с собой раненого Щуся. Выехали [они] за гору. Тут [же] собрали своих людей и начали отбиваться от немцев. Таким способом только мы могли отбиться. Несмотря на то, что мы потерпели поражение, все-таки к нам люди каждый день приходили, и этим наши ряды пополнялись(5) .
...сделав доклад и предварительно осветив положение, в каком находятся петлюровцы. Тут же было решено наступать на Екатеринослав.
На второй день явился к нам в штаб т. Колос[ов], который не знал, в чем дело, но знал, что наша делегация была у петлюровцев. Поставив в известность т. Колосова о нашем отношении к петлюровцам (который был вначале с нами согласен и также изъявил согласие о том, что нужно наступать на петлюровцев), Махно, подготовив войска, погрузив их в поезд (приблизительно человек 400), отправился по направлению Синельниково. С этими войсками уехал[и] командовать Махно, Щусь и Калашников, а в Гуляй-Поле остался заместителем Горев-Веретельников − начальник штаба, Херсонский − член штаба и я, Чубенко − член штаба. Что было там − не знаю, но знаю только то, что была телеграмма о том, что заняли Екатеринослав.
Оставаясь в Гуляй-Поле, к нам прибыл отряд повстанцев из Юзовского района. Отряд − человек 80 кавалерии и человек 120 пехоты под командой одного матроса, которого я не помню, как фамилия. Приняв этот отряд, меня откомандировали в Пологи ввиду того, что из Полог местный отряд был отправлен в Екатеринослав, а там, то есть в Пологах, стоял отряд, которым командовал Кусенко, а его помощником был Дьяченко. И этот отряд так терроризировал население, что население было вынуждено прислать делегацию в Гуляй-Поле для того, чтобы Кусенко прекратил террор.
Получив командировку, я отправился в Пологи. Когда я приехал в Пологи, то я застал [картину], как Кусенко резал ножом одного немца, которого взяли из поезда. Я ему стал говорить: «Что ты делаешь ?» Он мне ответил, что ему на это дал право Махно, и он никого знать не хочет. Казнил он этого человека в присутствии т. Липского, который в то время был коммунист[ом] и также протестовал, а когда услыхал, что я протестую, то он категорически запретил это делать. Кусенко со зла уехал в г. Орехов, а своим заместителем оставил Дьяченко. Весь гарнизон, находящийся в Пологах, был возмущен поступком командира Кусенко и его помощника Дьяченко.
[В] ту же ночь я сидел в штабе и ждал ответа из штаба о том, чтобы сменили командира Кусенко и его помощника Дьяченко, как вдруг часа в 2 ночи открывается дверь, и является какая-то женщина, совершенно голая, то есть в одной рубахе. Несмотря на то, что это было в декабре и был страшный холод, я не мог понять в чем дело, но тогда она стала рассказывать о том, что к ним пришел помощник командира Дьяченко и его брат, и под угрозой расстрела выгнали [ее] мужа из квартиры, а ее хотели изнасиловать, но она бежала. Это она мне говорила в присутствии многих товарищей и в присутствии т. Хохотвы. Я взял несколько человек повстанцев вооруженных и отправился на квартиру этой женщины.
Когда мы пришли туда, то там спал пьяный на кровати с револьвером в руке Дьяченко, а брат его спал тоже пьяный за столом. Я их тут же арестовал и отправил в штаб, а когда их привели в штаб, то там был поставлен в известность весь гарнизон, и [все] собрались около штаба. Я вышел к ним, рассказал, в чем дело, и спросил ихнее мнение, что сделать с Дьяченко и его братом. Все в один голос сказали, что [их] нужно расстрелять. Я же им ответил, что «если желаете расстрелять, то берите и расстреливайте». Тут же из всей толпы вышел секретарь штаба Полговского подотдела (не помню как фамилия, − Кирша ? − но знаю хорошо, что коммунист) и сказал, что он еще в своей жизни курицы не резал, но этих двух братьев он соглашается собственноручно расстрелять, и тут же их вывели, и этот же самый секретарь их расстрелял, но впоследствии и сам закатил[ся] в обморок.
После расстрела братьев Дьяченко и ухода из Полог Кусенко террор почти совершенно прекратился, стала мало-помалу налаживаться жизнь. Уладив конфликты в Пологах, я возвратился в Гуляй-Поле.
5 января по новому стилю 1919 г. прибыл на ст. Гуляй-Поле Махно и с ним человек 200 людей. Я стал спрашивать Махно: «Где остальные люди ?» Он мне ответил, что «в Днепре», и больше не стал говорить. Я понял, что их там разбили.
Приехав в с. Гуляй-Поле, получили сводку, что в 20 верстах восточнее Ореховской имеется одна немецкая колония (так называемая Блюменталь), которая вооружилась и делает налеты на ближайшие села, [и] этими немцами-колонистами было сожжено ближайшее село Копани. Получив такую сводку, Махно дал распоряжение войсковым частям не разгружаться, а отправиться на ст. Ореховскую.
Прибыв на ст. Ореховская 8 января 1919 г. часов в 12 ночи, и[м] тут же было дано распоряжение разгрузить войска и направиться по направлению Блюменталя. Что было там, я не знаю, в виду того, что я остался на ст. Opeховская.
9 января часов в 10 утра начали везти оттуда раненых и стали сообщать, что наших разбили. Часа в 4 дня прибыл Махно с остальными войсками, и тут же стали рассказывать, как их там разбили. В этот момент подошел какой-то тов[арищ] и стал говорить, что в станции сидит какой-то священник, который тут вертится, очевидно, с целью разведки. Махно распорядился его арестовать и привести к нему в вагон, а когда привели его, то Махно посмотрел на него и сказал, что он «обожрался крестьянского поту». Это он сказал потому, что этот поп был страшно гладким. Затем Махно распорядился, чтобы его повел[и] к паровозу и велел ему лезть на паровоз. Когда этот священник стал отказываться от этого, то Махно ему наставил револьвер и велел все-таки лезть на паровоз, а когда он влез, то туда полез и Махно и велел его всунуть в горящую топку. Тут же влез и Щусь на паровоз, который усердно помогал впихнуть этого священника в топку. Как не сопротивлялся этот поп, но его все-таки впихнули в горящую топку паровоза, а Махно стоял и смеялся, говорил: «Вот тебе, батюшка, кромешный ад, а то ты людей пугал этим адом, так спробуй сам этого !»
Когда собрались все войска, то привели еще троих немцев: одну женщину, одного мужчину и одну девушку. Тут же Махно распорядился, чтобы их расстреляли, мотивируя это [тем], что это «разведчики из Блюменталя». Не помню, как [была] фамилия одного матроса, который забрал их и расстрелял.
После этого мы отправились в Гуляй-Поле. Прибыв в Гуляй-Поле [и] не разгружая людей с вагонов, получили сводку, что в с. Камышевахе, которая находится восточнее Александровска [в] 27 верстах, имеется какой-то отряд, которым командуют братья Королевы и которые терроризируют население. Махно дал мне, Чубенко, полномочия и дал отряд в 80 чел. и отправил в Камышеваху. Я же, получив также полномочия, уехал с отрядом.
Доехав до ст. Фисахи, которая находится в двух верстах от Камышевахи, [я] первым долгом послал разведку, которая сообщила, что в с. Камышевахе нет никого. Тогда [я] разгрузил отряд и отправился в с. Камышеваху.
Когда я пришел в село, то я стал спрашивать крестьян, кто такие братья Королевы. Мне крестьяне сказали, что братья Королевы − это партизаны, которые организовали отряд человек [в] 50 и занимаются разгромлением буржуазии, и что они сейчас находятся в с. Беленькое.
Я затребовал обывательские подводы, погрузив [на них] своих людей, и отправился по направлению с. Беленькое. Не доезжая до с. Беленькое, я остановил своих людей, а сам отправился в село. Командиром своего отряда я оставил т. Пузанова, которому дал приказ быть наготове.
Когда я приехал в село, то мне сказали, что штаб братьев Королевых находится около паровой мельницы. Я туда и направился.
Когда я зашел в штаб и стал спрашивать, где находятся братья Королевы, в этот момент подошел ко мне какой-то человек и, не говоря ни слова, наставил мне револьвер к виску и сказал, чтобы я сдал оружие. Я, не оказывая никакого сопротивления, отдал оружие. Тогда он ушел в другую комнату и оттуда вышел какой-то человек, который стал меня спрашивать, кто я такой и что мне нужно. Когда я сказал, что я из штаба Махно, то тут же было сделано распоряжение о том, чтобы мне возвратили оружие. Я, получив свое оружие, стал говорить, что меня «прислали специально вас разоружить и арестовать». Они меня стали спрашивать: «За что ?» Я им показал сводку. Они тогда стали говорить, что это их спровоцировали петлюровцы, которые сейчас стоят [со] своим штабом куреня в с. Жеребец. Село Жеребец находится от с. Беленькое западнее в трех верстах. Я, не обращая внимания на ихние разговоры, решил проверить, и когда я проверил, то оказалось, что действительно они были честные повстанцы, а буржуазия старалась их скомпрометировать, так как они не давали пощады буржуазии.
Проверив это [и] переспросив крестьян, я вынес впечатление, что все, что сообщалось в сводке − все это клевета. Дав распоряжение своему отряду, чтобы они отправились на ст. Общая и грузились в поезд, сам я совместно с братьями Королевыми отправился в с. Жеребец, для того чтобы выяснить [обстановку] по отношению петлюровцев.
Приехав в с. Жеребец, мы узнали от крестьян, что петлюровцев мало и что их штаб куреня находится рядом с сельским волостным правлением. Мы решили по[дъ]ехать ближе, а когда подъехали к штабу ближе, то мы убедились, что у них нет никаких застав и что ихние люди почти все спят, так как это было поздно вечером.
Мы решили взять втроем ихний штаб. Так и сделали. И когда мы зашли в помещение штаба, то тут же увидели, как пулеметчики чистили пулемет «максим», а когда они увидели нас, то были настолько перепуганы, что даже забыли о том, что они делали.
[Когда] мы их спросили, что они делают, то они ответили, что чистят пулемет. Я подошел к ним и приказал сейчас же собрать пулемет. Они собрали, и я им приказал вынести [его] во двор и поставить на тачанку. Они так и сделали. Тут же в углу стояло 48 винтовок, которые я также распорядился погрузить на тачанку, а когда все было погружено, то я и братья Королевы сели на тачанку и уехали на ст. Общая. Когда мы стали выезжать со двора, то они нас стали спрашивать, кто мы такие. Я им сказал, что мы из штаба Махно, и они стали говорить, что они думали, что это братья Королевы. Таким способом был разоружен штаб Жеребецкого куреня, который после того уже больше не существовал.
Разоружив курень, я со своими людьми возвратился в Гуляй-Поле, где сделал доклад о том, что братья Королевы − честные партизаны, и их не нужно разоружать, а нужно отправить на фронт, который был в то время в Цареконстантиновском районе. Так и было сделано: Королевы были отправлены со своим отрядом на ст. Маледово, которая находится южнее Царево-Константиновки [в] 20 верстах. В результате братья Королевы оправдали свое доверие [и] которые [позднее] погибли честно в бою под с. Гусарка, которая находится в 8 верстах восточнее Маледово − погибли в бою с генералом Май-Маевским и под напором сравнительно больших сил Май-Маевского, который в результате занял ст. Маледово, отступив [в итоге] на новые позиции до с. Воскресенки, которая находится южнее Маледово в 12 верстах [и] через которую проходит линия Екатеринославской железной дороги.
В это время Махно оставался в штабе в Гуляй-Поле. Также и Щусь был в Гуляй-Поле одно время. Махно дает Щусю приказание о том, чтобы Щусь выехал в немецкую колонию, которая находится в 10 верстах от Гуляй-Поля восточнее, для того, чтобы наложить контрибуцию в размере 50 тыс. руб. Щусь, получив такое приказание, взял с собою 5 чел. вооруженных и отправился в Ябловку и возвратился только на второй день и привез с собою 8 пар сапог и 50 [тыс.] руб. денег.
Дня через три ко мне подошла какая-то женщина, которая стала меня просить, чтобы я разрешил ей взять трупы убитых и похоронить. Я, не зная ничего, направил ее к Махно. Когда она зашла к Махно, то стала просить разрешения о том, чтобы он ей разрешил взять трупы и похоронить. Махно тоже не знал, в чем дело и стал ее спрашивать, что за трупы. Она ответила, что приезжал Щусь накладывать контрибуцию, а когда собрали ему контрибуцию, то он взял 8 человек и тут же расстрелял. Махно дал этой женщине разрешение взять трупы, а мне велел вызвать Щуся.
Я вызвал Щуся, который стал объяснять по этому поводу, указывая на то, что все они кулаки. Махно предварительно дал нотацию хорошую Щусю. Но Щусь не обращал ни малейшего внимания и сказал, что он бил буржуев и будет бить. После этого вскорости Щусь уехал − никто не знал куда − и возвратился через сутки и привез 100 тысяч денег и 14 пар сапог. Когда узнал об этом Махно, то позвал его на объяснение и стал его спрашивать, где он был. Щусь ответил, что он был в немецкой колонии Яблоковой, и что он наложил контрибуцию на тамошних кулаков в сумме 100 тысяч руб., которые [они] дали только на другие сутки. Махно ему сказал, что он, [наверное,] опять порасстрелял людей. Он, [Щусь,] ответил, что «нет», а Махно его спросил − а где же он взял сапоги ? Он, [Щусь,] ответил, что он не стрелял и не рубал никого, а взял большую веревку, собрал всех кулаков, связал всех вместе, [а] затем взял большую дубину и убил их всех. Затем втянули их в деревянный сарай и сожгли.
Услыхав это, Махно стал ругать Щуся, а Щусь ему стал говорить: «А ты лучше ? Живого попа всунул в горящую топку паровоза !» Махно схватил на столе стоявший бинокль и бросил в Щуся. Щусь уклонился, и Махно [в] него не попал, и после этого между Махно и Щусем были очень долгое время натянутые отношения.
Махно, видя такую историю, откомандировал Щуся в Большую Михайловку, для того чтобы Щусь в Большой Михайловке организовал так называемый Больше-Михайловский пехотный полк, а его заместителем оставил Петренко, который был все время с Щусем и первый пошел к Щусю, когда еще Щусь был в лесу.
Петренко принял отряд и отправился по направлению станций Гришино и Удачная, так как по том направлении также было движение генерала Май-Маевского. Доехав до ст. Мечетная, он остановился и, разгрузив отряд, пошел наступать на ст. Чаплино, так как на ст. Чаплино были немцы, оставшиеся, которые заняли ст. Чаплино. Петренко был дан наказ, чтобы ни в коем случае не трогал тех немцев, которые не оказывают сопротивления, так как было много случаев таких, что немцы, то есть не колонисты, а регулярные войска, которые оккупировали Украину, не оказывали сопротивления, а присоединялись к ним. Но Петренко, не взирая на такой наказ, разгромил так немцев, что те остались не только без оружия, но и совершенно голые.
Махно, получив такие сведения, решил выехать туда сам, а когда приехал на ст. Чаплино, то он увидел, что все немцы, которые были на ст. Чаплино, и сдались добровольно, − все голые, босые, то есть, что называется, в одном белье. Тут же Махно распорядился уплатить деньгами за взятые вещи, на что было выдано 150 тыс. руб. Горев, который производил расчет с немцами, платил, конечно, не полностью, ввиду того, что было мало денег. И, таким образом, было оплачено 130 тыс. руб. немцам за недостающие их вещи.
Петренко, разогнав немцев, пошел на ст. Просяную, которая находится от ст. Чаплино в 12 верстах восточнее, ввиду того, что он получил сведения о том, что на ст. Просяной немцы сгруппировались и хотят наступать на ст. Чаплино. Несмотря на то, что ему нужны были люди, он все-таки оставил часть [людей] на ст. Чаплино для того, чтобы петлюровцы не налетели из тыла, так как ст. Синельниково занимали петлюровцы, а ст. Синельниково находится западнее Чаплино в 60 верстах.
Когда же приехал Махно, то он, узнав об этом, что сделал Петренко с немцами на ст. Чаплино, то он решил присутствовать сам при занятии ст. Просяной. Взяв вагон классный и паровоз, [он] отправился по направлению ст. Просяной. Я также поехал с ним.
Не доезжая до Просяной версты четыре, так как там было возвышенное место, откуда хорошо было видно, как пошли в наступление и как проходит бой, − не прошло и часа, как Просяная была занята, и начали оттуда бежать немцы − совершенно голые, даже без шапок, и бежали [они] в сторону Чаплино, так как думали, что в Чаплино ихние войска. Махно остановил одного бежавшего немца и стал спрашивать − чего он бежит ? Немец ответил, что «от Махно». Он его спросил − а где его шапка ? − так как немец был без шапки. Он, [немец,] ответил, что «там, у Махно», указывая в сторону Просяной. Махно отпустил этого немца, а сам отправился поездом.
Когда он приехал на ст. Просяную, то там уже было все кончено: все немцы были разоружены и раздеты, и пока Махно ехал, то Петренко со своим отрядом ушел дальше. Таким образом, были заняты Чаплино, Просяная, Демарино, Межевая, Удачная и Гришино.
Когда занял Петренко Гришино, то туда приехал Махно; а когда приехал Махно, то к нему пришли рабочие-железнодорожники и стали спрашивать, как им быть в отношении организации власти. Махно ответил [им], что нужно организовать совет, который должен быть независим ни от кого, то есть свободный совет, не зависящий ни от каких партий. Тогда они обратились к нему, чтобы он дал им денег, так как у них нет совершенно денег, а деньги им нужны для уплаты рабочим, которые три месяца не получают жалования. Махно, не говоря ни слова, велел дать 20 тысяч денег, что и было сделано. После этого Махно вызвал Петренко и сказал ему, что если только будет хоть одна жалоба от беднейшего населения о том, что он будет терроризировать население, то он, [Махно,] не обратит никакого внимания на то, что он командир отряда, и если только будет хоть малейшее заявление, то он его за это расстреляет. После этого Петренко занял позицию по направлению Очерятиной, так как оттуда наступали белые, а Махно уехал в Гуляй-Поле.
Когда Махно приехал в Гуляй-Поле, то ему сообщили, что Курыленко приехал в Гуляй-Поле с петлюровцами − по телеграфу. Махно сейчас же выехал по направлению Воскресенска, где стоял Курыленко со своим штабом.
Когда приехал Махно, то Курыленко стал показывать Махно телеграфную ленту, где он вел переговоры с Александровском − с атаманом 1-го Хортицкого украинского куреня Чайковским, который просит его одуматься и спасать «Неньку Украину», и что, если Курыленко придет со своим отрядом, то они его помилуют за то, что он был у Махно, а Курыленко просил, чтобы они выслали ему артиллерию, потому что он иначе не может вырваться от Махно, а также, чтобы они выслали штуки три пулемета.
Когда Махно стал говорить − зачем он это делал, то он ответил, что он хотел выманить у них артиллерию и пулеметы, так как у них много, а у нас совсем нет артиллерии, а потом, когда [он] получит [это] оружие, то тем же оружием бил бы петлюровцев. Махно все-таки не доверял Курыленко, потому что он его еще мало знал, а поэтому и прислал ему в помощники Пузанова Петра, который являлся как контроль, потому что Махно боялся, чтобы Курыленко не ушел к петлюровцам со всем отрядом.
После этого Махно возвратился в Гуляй-Поле и тут же получил сводку о том, что белые сформировали свои части и наступают с трех сторон на Пологи: со стороны Волновахи, которая находится восточнее Полог в 120 верстах; со стороны Верхнего Токмака, который находится южнее Полог [в] 40 верстах, и со стороны Ореховской, которая находится западнее Полог в 42 верстах.
Получив такую сводку, Махно стал говорить о принудительной мобилизации. Для этой цели был созван весь командный состав и членов штаба, а когда были созваны все, то тут же Махно объявил, что нужно во чтобы то ни стало объявить принудительную мобилизацию. Но здесь присутствовали Черняк, Венгеров и Уралов, − это были анархисты, − которые начали протестовать против принудительной мобилизации. Махно долго отстаивал этот пункт, но ничего не мог сделать, так как большинство было против принудительной мобилизации, и, таким образом, Махно ничего не мог сделать.
Итак, принудительная мобилизация отпала. Тогда Махно издал приказ всем подотделам о том, чтобы все [они] были наготове, и имеющиеся у них вооруженные силы направить в Гуляй-Поле, ввиду того, что белые движутся большими силами.
После того как Петренко занял Гришино, то был также откомандирован Каретников с отрядом человек 180 при двух пулеметах, который занял ст. Синельниково и там же отбил у петлюровцев 280 тыс. патронов, а у нас не было совершенно патронов.
Когда был издан приказ о том, чтобы все вооруженные силы стянуть в Гуляй-Поле, то было дано распоряжение Каретникову, чтобы он тоже прибыл в Гуляй-Поле со своим отрядом. А мне было дано задание выехать в Павлоград, который занимал т. Колосов и отправиться [туда] для того, чтобы взять хотя [бы] немного патронов, так как у т. Колосова было много патронов.
Я, Чубенко, получив такое задание, отправился в Павлоград. Приехав в Синельниково, я поставил [в известность] Каретникова о том, что его отзывают в Гуляй-Поле, но [пояснил, что] он не должен сниматься, пока не подойдет отряд Колосова, который в то время занимал Павлоград и держал фронт по направлению Лозовой. Я [у]ехал туда поездом.
Когда я приехал в Павлоград, то т. Колосова там не было. Он был на фронте. Я отправился в областной комитет, который в то время был в Павлограде.
Когда я пришел к ним, то они меня попросили сделать доклад. Я, сделав им доклад, указывая [при этом] на то, что если они нам не дадут патронов, то мы, безусловно, будем подавлены, а когда мы будем подавлены, то и им не удержаться в Павлограде. Но они мне отказали, мотивируя [это] тем, что все патроны остались в Екатеринославе, которые не успели вывезти в момент отступления из Екатеринослава. Затем они сказали мне, чтобы я поехал на фронт к т. Колосову: «Может, у него есть патроны ?»
В то время Колосов был на фронте по направлению ст. Лозовой. Я тут же решил, что [мне] необходимо [и] нужно ехать к т. Колосову, и час[ов] [в] 12 ночи с первым отходящим поездом [я] направился к т. Колосову.
Когда я приехал на фронт и нашел т. Колосова и стал ему говорить, что у нас совершенно нет патронов, он мне ответил, что у него тоже [их] нет − только хватит дня [на] два или на три ввиду того, что у него беспрерывный бой, [поэтому] он дать не может. Я же, получив такой ответ от т. Колосова, поделился своим впечатлением нашего фронта, после чего я уехал в Павлоград, но, уезжая от т. Колосова, напомнил ему, что он должен занять ст. Синельниково, так как наши части должны отойти в Гуляй-Поле ввиду того, что на Гуляй-Поле наступает с большими силами генерал Май-Маевский. Колосов мне ответил, что «пусть наступает», но он дать людей с фронта не может, так как на его фронте тоже большие силы противника и тоже наступают [и] где приходится только-только удерживать позицию.
Приехав в Павлоград, я думал уехать в Гуляй-Поле поездом, но когда я приехал, то мне сообщили, что Синельниково занято петлюровцами. Я тогда, когда узнал о том, что поездом нельзя уехать, пошел взять подводы, так как со мною было много получено медикаментов для лазаретов, а потому нужно было около 10 подвод.
Когда я пошел со станции в город, [то] идя в город, я встретил левых эсеров Стамо и Миргородского, которые шли ко мне для того, чтобы попросить у меня револьвер, так как они знали, что я по дороге в Павлоград поймал 8 чел. петлюровских офицеров, которые были вооружены револьверами, [и] я отобрал у них револьверы, а их отправил в распоряжение областного ревкома, который в то время был в Павлограде.
Я знал хорошо, что Стамо и Миргородский − хорошие приятели Махно. Я их стал спрашивать, зачем им оружие ? Они ответили, что петлюровцы заняли Синельниково и движутся на Павлоград, а у них нет совершенно оружия. Я возвратился обратно на вокзал и дал им один револьвер, и [они] отправились в город. Я тоже пошел с ними для того, чтобы взять подводы.
Когда я шел в город, то они стали спрашивать куда я иду и зачем ? Я им сказал, что иду в город за подводами для того, чтобы можно было погрузить все, что у меня есть. В вагоне они стали меня просить, чтобы я взял им подводу, потому что они хотят ехать в Гуляй-Поле. Я удивился: как это так − что они только что говорили, что они останутся в Павлограде и для того просили у меня револьвер, и вдруг они меня просят, чтобы я им взял подводу для того, чтобы ехать в Гуляй-Поле. Я стал им об этом говорить, [а] они мне стали говорить, что они раздумали оставаться и что они будут через час на вокзале.
Дошли мы до города. Я пошел за подводами, а они пошли в противоположную сторону.
Когда я возвратился с подводами, то их еще не было. Я, не ожидая их, погрузил на подводы все, что было, и отправился по направлению с. Васильковки, которая находится юго-восточнее Павлограда в 35 верстах.
Когда я выехал за город, уже стало темно, но их не было. Проехали версты три, как вдруг они нагоняют нас на извозчике.
Когда они нагнали [нас], то отпустили извозчика, а сами пересели на подводу − на ту, которая была для них приготовлена. Я стал их спрашивать, почему они так долго задержались в городе ? Они стали мне рассказывать, что они взяли банк, т. е. делали экспроприацию в банке. Я их спросил: «А чьи там были деньги ?» Они ответили, что коммунистов. Я им стал говорить − зачем они это сделали ? Они ответили, что [они] это сделали по распоряжению ЦК партии и что им необходимо нужны деньги. Я их спросил − а сколько же они взяли ? Они ответили, что взяли 4 млн. и уже отправили их в Харьков. Доехав до с. Васильковки, а потом до ст. Ульяновки, где [мы] отпустили подводы и погрузились в поезд, в моем присутствии Миргородский открыл кожаный саквояж, который был полный денег. Он вынул пачку денег и отдал их Стамо, который [ее] взял и спрятал. Я ему стал говорить: «Это вы так «отправили» деньги в Харьков ?» Он мне ответил, что они отправили [часть], а это оставили для себя. Я им стал говорить, что все-таки они скверно сделали, что взяли эти деньги. Он мне ответил, что они, [коммунисты], все равно оставили бы их петлюровцам, и что коммунисты им не дают жить на севере и объявили их вне закона, и что у них есть постановление [ЦК] партии о том, чтобы где представится возможность, то по силе возможности [нужно] брать деньги, так [как] им [это] нужно для подпольной работы на севере.
Итак, мы доехали до ст. Чаплино. А на ст. Чаплино они встали с поезда и ушли. Куда они ушли − я не знаю, но только знаю, что после этого они уже больше не являлись к Махно.
Когда я приехав в Гуляй-Поле [и] сделав доклад о том, что патронов нет и что я встретился с левыми эсерами, и что они взяли банк в Павлограде, то Махно сказал, что так им и нужно, потому что они не сохраняют позиции, а держатся власти и думают, что за них кто-нибудь будет воевать, и стал [еще] говорить, что с ним так было в Екатеринославе, когда он занял Екатеринослав совместно с коммунистами, так они не старались [у]держать город, а старались организовать ревком, «который я разогнал, потому что там были самые чиновники коммунистической партии, и [они] не заботились о том, чтобы удержать город или же вывезти военное снаряжение и оружие».
Я ему ответил, что «вы там спорили за власть и город сдали». Махно тут же сказал, что «сейчас некогда говорить об этом, а сейчас нужно воевать, чтобы удержать хотя [бы] Гуляй-Поле», и тут же был написан боевой приказ войсковым частям, так как все части находились в Гуляй-Поле и сданы были Пологи, Воскресенка [и] Ореховская. В общем, осталось только Гуляй-Поле и все войска были в Гуляй-Поле.
Тут же было отдано приказание выступить из Гуляй-Поле на фронт. Местному населению было дано задание вырыть окопы вокруг Гуляй-Поля − так было и сделано. [В] тот же день войска, находящиеся в Гуляй-Поле, заняли окопы, а мне и Каретникову было дано распоряжение занять ст. Гуляй-Поле, которая находится в 7 верстах западнее Гуляй-Поля. Нам был дан отряд в 180 чел. пехоты при двух пулеметах «максим».
Заняв ст. Гуляй-Поле и снабдив всех людей патронами − теми, которые привез Каретников из Синельниково (не помню, какого числа, но помню, что это было в феврале), как вдруг звонят по телефону из Полог. Я взял трубку и стал слушать. Это говорил со мною Шпона Пологовский, который еще оставался в Пологах. Он мне стал говорить, что он снимает аппараты и уходит из Полог. Я ему сказал, чтобы он направлялся в Гуляй-Поле.
После этого минут через 20 опять кто-то стал звонить. Я взял трубку и стал слушать. Это говорил комендант станции поручик Малиновский. Он спросил: «Кто у телефона ?», я ему сказал, что «член штаба Чубенко». Он мне стал говорить, чтобы мы добровольно сдали Гуляй-Поле, а то иначе, если они займут с боем Гуляй-Поле, то тогда нас всех повесят.
Когда я говорил по телефону, то Махно подслушал наш разговор и стал просить, чтобы я ему дал говорить. Я дал ему [трубку], и они начали говорить, то есть не говорить, а ругаться. И так ругались, что страшно было слушать.
После этого − на второй день − мы получили сообщение о том, что Синельниково занято Дыбенко, который идет с севера и который занял Харьков и сейчас идет на Екатеринослав.
Простояв в таком состоянии трое суток, [у белых] вдруг началось наступление со стороны Полог, которые находятся в 18 верстах южнее Гуляй-Поля. А когда мы заняли ст. Гуляй-Поле, то по направлению Полог разобрали линию железной дороги и бросили туда 6 вагонов с песком, который был мокрый [и] замерз. Это было сделано для того, чтобы белые не подошли близко к станции [с] бронепоездом.
Не помню, какого числа, но в феврале началось наступление белых на ст. Гуляй-Поле. Большие силы были брошены на станцию. Видя такое дело, [я] вызвал по телефону Махно, которому стал говорить, что станцию удержать с такими силами нельзя и что нужно подкрепление выслать на станцию, «если только у Вас [оно] имеется в с. Гуляй-Поле». Махно мне ответил, что он только что приехал с фронта и что по направлению Воскресенки разбил группу белых, которая шла со стороны Воскресенки, и что он может выслать подкрепление только через полтора часа, так как еще нет в сборе всех людей.
Когда я вышел [на двор], то я увидел, что белых кавалерия пошла нам в обход, и кавалерии было у белых на нашем участке 500 шашек, помимо того − пехоты было около 300 штыков и большое количество пулеметов, а у нас было 180 чел. пехоты и два пулемета, которые оба были [и]спорчены и не стреляли.
[У]видевши такое дело, я решил вызвать Махно и сообщить ему о том, что станцию мы не удержали ввиду того, что у противника − сравнительно большие силы и он со своими силами движется на станцию, а у нас пулеметы не годятся. Махно выслушал меня и тут же по телефону сделал распоряжение о том, что если только будет сдана ст. Гуляй-Поле, то он меня расстреляет.
Я, получив такой наказ, ушел от телефона, а когда я вышел на двор, то я увидел, как наш отряд грузился в эшелон, который тут же стоял. Я опять возвратился в станцию, для того, чтобы сообщить о том, что нами ст. Гуляй-Поле сдана. Когда я говорил по телефону, то в то время эшелон отправился, а я остался.
Когда я кончил говорить и вышел со станции, то у подъезда [к] станции были белые. Я выскочил в противоположную сторону станции и побежал к пакгаузу, где стояла моя лошадь. Но когда я прибежал к пакгаузу, то там моей лошади не было, а была какая-то лошадь, которая была без седла. Я сел на нее и уехал по направлению ст. Гайчур, куда ушел эшелон (ст. Гайчур находится севернее Гуляй-Поля в 18 верстах). Итак, ст. Гуляй-Поле была сдана.
Прибыл на ст. Гайчур, где уже было подкрепление, прибывшее из Покровской, которая находится севернее Гуляй-Поля в 35 верстах. Отряд, прибывший из Покровской, был под командой одного из коммунистов Петроградской организации т. Падалки. С его помощью мне пришлось собрать людей, привести их в порядок, а помимо того я за одну ночь дал около 20 телеграмм. Телеграммы давал я в Гришино − Петренко, затем в Синельниково − Дыбенко, который в то время занял Синельниково. В своих телеграммах я просил, чтобы выслал из Гришино Петренко бронепоезд, который он отбил у белых. Также просил Дыбенко о том, чтобы он выслал, если может, хотя [бы] одно трехдюймовое орудие. Результаты моей просьбы мне сообщил Петренко − что он высылает одну трехдюймовку − орудие, которое стоит в американском полувагоне, [и] который собою представляет бронепоезд. Я же, получив такое сообщение, тут же [в] минуту выслал пехоту, которой собралось около 500 штыков, рассыпав пехоту по левой стороне железной дороги, и пошел в наступление на ст. Гуляй-Поле.
В это время, когда я шел со стороны Гайчур, то Махно пошел с одной группой со стороны с. Гуляй-Поле. Получив связь с Махно, мы пошли наступать с трех сторон на ст. Гуляй-Поле. И так, до прибытия орудий, станция была занята нами, а когда подошли орудия, то мы пошли дальше, и дойдя до того места, где были брошены вагоны с песком. Там [мы] не могли взять белых, так как у них была хорошая позиция.
Когда я возвратился на ст. Гуляй-Поле, то меня потребовал Махно, чтобы я приехал в с. Гуляй-Поле, а когда я приехал в с. Гуляй-Поле, то Махно стал мне говорить о том, как он послал мне на ст. Гуляй-Поле подкрепление под командой одного грузина, который привел их к белым и те их порубили. Порубано было 43 чел., а один − с разрубленной головой − ушел и сообщил о том, что этот грузин − провокатор.
Когда Махно рассказывал − раненый − о том, что «грузин − провокатор», как вдруг заходит этот грузин и просит еще людей для того, чтобы послать подкрепление на станцию. Махно тут же схватил этого грузина и расстрелял.
Когда я был в с. Гуляй-Поле, то [в то] время заменял меня на фронте Каретников.
Переночевав в с. Гуляй-Поле, мы получили телеграмму о том, чтобы мы прислали своего представителя в штаб Дыбенко для получения директив о том, как дальше быть. Телеграмма была подписана Дыбенко.
Махно, получив такую телеграмму, выдал мне мандат и уполномочил меня поехать к Дыбенко, предварительно дав наказ о том, чтобы я не говорил ничего о политике и чтобы я только просил патронов и снарядов, а также батарею. Получив такой наказ и мандат, я отправился в штаб Дыбенко.
Штаб Дыбенко в то время был в Синельниково, но сам Дыбенко был в Нижне-Днепровске и наступал на Екатеринослав.
Когда я приехал в Нижне-Днепровск и доложил о своем прибытии т. Дыбенко, который позвал меня и стал расспрашивать, как у нас построены войска, сколько их и какова ихняя политическая окраска. Когда я ему сказал о том, сколько у нас (а уже в то время было около 4 тыс.), и сказал о том, что мы все идем за Советскую власть, а короче говоря так: «Я не уполномочен говорить на политическую тему, а я уполномочен решать только просить Вас о том, чтобы Вы дали нам патронов и бронепоезд, а остальное − когда Вы приедете, тогда и будете говорить сами с Махно». Это я потому сказал, что Дыбенко сказал мне, что он как только займет Екатеринослав, так сам приедет в Гуляй-Поле. Дыбенко выслушал меня и сказал: «Ах, как надоели мне эти анархисты !»
Я ему сказал: «А чего же Вы спрашиваете нашу политическую окраску ?»
После этого было [им] дано распоряжение о том, чтобы дали мне 500 тыс. патронов и выслали бронепоезд № 8.
Я же, получив патроны, отправился в Гуляй-Поле, а вслед за мною прибыл бронепоезд. Потом − через два дня − был прислан Дыбенко нам для подкрепления 3-й Павлоградский полк.
Не помню, какого числа, но помню хорошо, что в феврале, когда мы выбили белых из Полог и взяли у них бронепоезд, где Махно особенно себя проявил, во время взятия бронепоезда у белых, тут же в Пологи приехал и т. Дыбенко, который объявил Махно о том, что он, [Махно], назначен командиром 3-й Заднепровской бригады, а все войска должны развернуться в бригаду. Тут же были присланы политкомы. Политком бригады был Петров, а политком[ы] полков был[и] Карпенко − 7-го полка и Конев − 8-го Заднепровского. Командирами были назначены: командиром бригады − Махно, командир[ом] 7-го полка − Калашников, 8-го − Курыленко. Также был прислан Дыбенко начальник штаба бригады т. Озеров.
Таким образом, произошло соединение, и после этого вскорости был занят г. Бердянск. Я в момент занятия г. Бердянска [там] не был, но когда приехал, то мне рассказывали, что творилось в Бердянске − и в большинстве случаев бесчинствовал командир 7-го полка Калашников, который собрал несколько человек в гостиницу и там их казнил, то есть выкалывал вилкой глаза, резал перочинным ножом, и все, что только можно было придумывать, то он и делал, а затем выводил [людей] на двор, привязывал к столбу, затем подвязывал бомбу − и взрывал.
Когда я узнал об этом, то я стал говорить Махно, но Махно мне ответил, что «это не твое дело». Затем он мне стал говорить, что Дыбенко должен приехать в Бердянск для того, чтобы убить [его], Махно, так как его вызывали в штаб, но он не согласился, так они думают его тут убить из-за угла, и должна убить Дыбенко охрана.
Я его стал спрашивать, откуда он это узнал ? Он мне ответил, что [об этом] ему сообщила его контрразведка, [руководил] которой тогда Белинький (Виник), а потому к приезду Дыбенко были приготовлены все войска, которые были все поставлены в известность о том, что с приездом Дыбенко нужно быть поосторожнее.
Дыбенко приехал поздно вечером, которому был построен парад войск, где он выступил с речью, в которой восхвалял «героев-махновцев», а также и Махно, и Калашникова.
После этого Махно позвал Дыбенко [к себе], которому стал говорить о том, что его хотели убить и что это убийство должно было совершится с участием Дыбенко.
Дыбенко стал опровергать это и стал говорить, что не только он, но даже, если помимо его воли почему-либо Советская власть захочет ликвидировать Махно, то он заранее сообщит Махно об этом, так как он считает, что если Махно будет объявлен вне закона, то это будет неправильно ввиду того, что он считает Махно социалистом, а в рядах Советской власти есть много элементов, которые стараются скомпрометировать честных сынов революции. После этого Дыбенко попросил, чтобы Махно пошел с ним в отдельную комнату ввиду того, что он хочет сообщить кое-что важное, так как такие дела не говорятся в присутствии всех. После этого Дыбенко и Махно ушли в отдельную комнату, долго там говорили, после чего вышли, и тут же Дыбенко стал говорить, что в рядах махновцев есть много провокаторов, которые стараются скомпрометировать как одну сторону, так и другую. Затем он сказал, чтобы собрался весь командный состав для того, чтобы выяснить некоторые вопросы, ввиду того, что мы, [махновцы], далеко от центральной власти и мало знаем ее дальнейшие задания.
На второй день − утром, часов [в] 10 − был созван для доклада Дыбенко весь командный состав.
Когда явился Дыбенко, то он начал говорить о состоянии фронта, указывая на то, что у нас, [махновцев], совершенно отсутствуют политические силы, ввиду чего происходит масса всевозможных неприятностей, и тут же стал указывать на то обстоятельство, что один из махновских командиров − Дерменжи − вырезал целую колонию евреев (около 30 чел.). В это время тут же присутствовал и Дерменжи, который выслушал т. Дыбенко, не проронил ни одного слова, а также и Махно тоже умолчал, подавая вид, что как будто он ничего не знает и как будто Дерменжи совершенно нет.
Закончив доклад, т. Дыбенко стал прощаться со всеми и сказал [еще] раз Махно о том, что если только Советская власть и захочет пойти против Махно, то он считает своим долгом об этом сообщить Махно, указывая [на] массу примеров «как ошибается Советская власть» − как, например, т. Троцкий объявил Пятакова вне закона, а потом арест[овал его], а тогда выяснилось, что Пятаков совершенно невиновен. Таким образом распрощались Махно и Дыбенко.
Дыбенко в результате оправдал свои слова, которые он сказал − что, если только объявят Махно вне закона, то он, [Дыбенко], об этом сообщит Махно. Так и было.
После этого Махно, возвращаясь в Гуляй-Поле, был очень хорошо настроен и говорил: «Думал ли я, что я буду командиром бригады, если я не был ни одного дня на военной службе, а теперь − командир бригады ! Да еще − и такое уважение ко мне !», − и стал говорить, что Дыбенко ему сказал, что он на самом лучшем счету у большевиков-коммунистов, и если и бывают какие неприятности, то только благодаря того, что [коммунисты-большевики] просто хотят подтянуть, чтобы особенно не распускался, и еще − вот эти политические шарлатаны часто подводят его под неприятность. Это он, [Махно], указывал на анархистов, в особенности на Венгерова, Черняка и Карпенко, «которые позабрали аванс у Советской власти и не отчитались, а самое главное − что Венгеров, который взял аванс из Харьковской конторы федерации [анархистов], который также не отчитался. Да и помимо того: они только мешают в штабе, да и только и их нужно выбросить из штаба». Говоря это, он тут же сказал: «Я вот приеду, я их всех выброшу и организую реввоенсовет».
Так было и сделано. Когда Махно приехал в Гуляй-Поле, то первым долгом объявил о том, чтобы был созван 2-й районный съезд, так как первый был еще в то время, когда меньшевики хотели провести свою резолюцию, т. е. [в] 1918 [г.] − в декабре.
Объявив съезд, Махно поставил вопрос о том, чтобы выяснить относительно Больше-Михайловского полка, так как таковой был у нас сформирован и не желал выступить на фронт ввиду того, что остальные села не формировали свои полки, а они, мотивируя тем, что «они одни должны защищать всех, что ли ?» Ввиду этого нужно было созвать съезд для того, чтобы съезд решил этот вопрос. Этот вопрос должны были решить съехавшиеся крестьяне, а вопрос об организации реввоенсовета бригады должны решить повстанцы, которые должны также быть представителями войсковых частей, а также должны быть представители «Культпросвиты», которая была в Гуляй-Поле. «Культпросвит» был соорганизован с анархистов и левых эсеров.
Когда был созван съезд, то к съезду приехала из Москвы известная анархистка Маруся Никифорова, которая попросила вне очереди слово о том, что [бы] сделать доклад «Что делается на севере», то есть в Москве, так как она только что прибыла из Москвы.
Когда она говорила, то только о том, что она была под арестом и что ее осудили на 6 мес. условно. Конечно, [для] крестьян и красноармейцев [это] не было понятно, и многие из них протестовали, говоря, что они «ждали что-нибудь дельное, а она рассказывает сказку «про белого бычка» ». Махно в таких случаях любил поддерживать крестьян, а потому заявил съезду, что «если Никифорову судили коммунисты, то значит, она заслужила этого, а наше дело − нужно воевать и бить белых, а не разбирать − кто прав, а кто виноват».
Тут же был поставлен вопрос об организации реввоенсовета при бригаде и задачи реввоенсовета. Первым долгом реввоенсовет должен уладить вопрос относительно мобилизации, так как такие села, как Гуляй-Поле или же Большая Михайловка, которые добровольно пошли на фронт, а остальные сидели дома и ждали, что им кто-нибудь сделает, то есть завоюет свободу. Тут же объединенно стали выбирать реввоенсовет, так как он является необходим[ым] − нужен и для армии, и для крестьян, и всякие распоряжения реввоенсовета должны выполнять крестьяне и красноармейцы за исключением оперативных заданий.
Прошли в реввоенсовет:
1) Чернокнижный − левый эсер, от крестьян;
2) Яковлев (Коган) − левый эсер, от красноармейцев;
3) Херсонский − коммунист-большевик, от красноармейцев;
4) Веретельников − левый эсер, от красноармейцев;
5) Бурбыга − анархист петроградский, от штаба бригады;
6) Михайлов-Павленко − анархист, от штаба бригады;
7) Васильев − анархист, от штаба бригады;
8) Черняк − анархист Ивановской конфедерации, от «Культпросвиты»;
9) Макеев − анархист Ивановской конфедерации, от «Культпросвиты»;
10) Черняк − анархист, от красноармецев;
11) Чучко − коммунист, от крестьян;
12) Шаровский Влас − сочувствующий к[оммунистам]-б[ольшевикам], от крестьян;
13) Махно Нестор − от штаба бригады.
Председателем был избран Чернокнижный (Яковлев), а Махно был избран почетным председателем, как человек − тот, который первый поднял восстание против власти гетмана Скоропадского. В дальнейшем я не знаю, как проходил съезд ввиду того, что я уехал на фронт, который был под Мариуполем. И какая была резолюция съезда − я не помню, так как мне ее пришлось читать мельком(6) ввиду того, что нужно было присутствовать на фронте.
С появлением Махно на фронте был занят г. Мариуполь. В г. Мариуполе в товарном порту было 15 млн. пудов угля, который был приготовлен для французов, которые стояли [на] рейде Мариупольского порта своими судами, для того, чтобы вывезти уголь. А когда мы заняли город, то они прислали свою делегацию, чтобы мы отдали им уголь, так как они купили его у деникинцев, но мы ответили, что мы их не знаем, и что уголь − это военная добыча, которую мы отбили у Деникина. Тогда они стали просить, чтобы мы им послали своих делегатов на судно. Мы оставили ихнюю делегацию как заложниками, взяли с собою переводчика и отправились на судно. Поехали на судно к французам я (Чубенко), Михайлов-Павленко и Васильев.
Когда мы прибыли, то нас приняли очень хорошо, а затем стали говорить, что «все хорошо, что в России революция», только плохо, что у них «скверный сосед» − т. Ленин и т. Троцкий. Затем они стали говорить, что если мы не будем зависимы от коммунистов-большевиков, так они могут вести и товарообмен и торговые отношения, а если мы будем с коммунистами-большевиками, так они и говорить не хотят.
Мы им ответили, что мы на это не уполномочены, а потому считаем лишним говорить, а что мы уполномочены говорить только относительно возникшего инцидента из-за угля, и если только они желают с нами вести товарообмен, то [и] мы можем, но только при условии, что мы будем всецело в распоряжении коммунистов-большевиков, и если только [мы] будем вести товарообмен, то только можем дать сырье за технические производства, но ни в коем случае не за оружие.
Они нас спросили: «Почему ?» Мы им ответили, что у нас и так хватает оружия, а они стали говорить, что они могут дать нам сейчас несколько пароходов оружия и получить от нас сырье. Мы ответили, что [это] нам не нужно. Тогда они стали нам угрожать и стали говорить, что они − «слишком порядочные люди, что еще позволяют с нами говорить», если бы это были другие, то они бы «давно взяли бы свой уголь силой оружия», и что если мы не отдадим им угля, то они «не пожалеют ни города, ни населения и все снесут с лица земли». Мы им ответили, что [это] ихнее дело говорить, а наше − слушать, но если они нас сюда позвали для того, чтобы нас пугать, то мы дальше не желаем говорить и просим, чтобы они нас отправили на берег.
В это время у них поднялась суета [и] мы ничего не могли понять − в чем дело, но впоследствии оказалось, что наш маленький пассажирский пароходик вышел из Бердянска, на котором ехал Каретников в Мариуполь и они хотели его задержать, чтобы взять его как заложника за уголь, который мы им все-таки не соглашались отдать. Но этот маленький пароходик так быстро проскочил, что [они] не успели ничего сделать. Тогда они начали требовать от нас, чтобы мы им выдали этот пароход[ик] и тех, кто на нем ехал, так как они «считают себя хозяевами моря», но мы им в этом отказали, после чего они нас отправили на берег, но тут же поставили припас орудий на боевую готовность по направлению г. Мариуполя. [Они] думали нас этим испугать, но им и это не удалось: мы им категорически заявили, что угля не отдадим.
Когда мы возвращались обратно на берег и сделали доклад, то Махно сказал: «Надо иметь на всякий случай в виду относительно того, чтобы обменять сырье на оружие», но, тем не менее, сейчас же приказал грузить уголь в поезда и направлять в район Гуляй-Поля, Пологи, Ореховская и Александровск. Что было в дальнейшем − я не знаю, так как меня откомандировали в г. Екатеринослав к т. Дыбенко для того, чтобы получить 2 млн. денег для уплаты жалованья. Но когда я возвратился в Мариуполь, то Мариуполь был сдан, а потом опять занят.
И тут же явилась целая уйма анархистов, в том числе Гордин. Также явилась Ивангородская конфедерация, которая заявила, что она приехала как боевая группа в составе 43 чел. и что она может занять самые ответственные посты. Им на первых порах поручили охранять денежный ящик, который [они в] тот же день сломали (кассу) и хотели обворовать, но я вовремя наскочил и захватил их врасплох на месте преступления и сейчас же сказал об этом Махно, а когда узнал об этом Махно, то [в] ту же минуту расстрелял двух − тех, которые поломали кассу, а остальным не стал доверять.
Дальше я узнал, что приехал в Мариуполь анархист Черняк, который привез с собою также группу анархистов для того, чтобы организовать контрразведку, которая, по его мнению, была необходима [и] нужна. В контрразведку входили Яшка Глагзон, Цинцинер, Левка Задов (он же Зеньковский) и брат Левки Задова − Данька Задов.
Когда я пошел в город, то там только и говорилось о махновской контрразведке, и говорили: одни − что их обобрали, другие − что кого-то убили, третьи − что кого-то изнасиловали. Я же, услыхав такую вещь, и когда пришел [и] стал говорить об этом Махно, то он мне ответил, что «это на них клевещет буржуазия, так как они с нею борются беспощадно, а потому их хотят скомпрометировать».
После этого я знал, что Махно распорядился эвакуировать мариупольские заводы, как то: завод[ы] «Никополь» и «Провидение». Я поехал туда посмотреть, что там делалось, а когда я приехал, то там был кошмар. Рабочие заводов не давали эвакуировать, а махновцы брали [их] силой оружия. Вывезено было несколько эшелонов ценностей: какао, мед, алюминий, пазы кожаные и самый ценный инструмент. Все это направлялось в Гуляй-Поле.
После этого вскорости приехал в Мариуполь т. Дыбенко и т. Коллонтай. В городе было объявлено, что назначается митинг, где выступали т. Дыбенко [и] т. Коллонтай. После всех попросил заключительное слово Махно, который стал ругать рабочих за то, что он объявил прием желающих в армию добровольцев записываться, но никто из рабочих не пошел.
За весь этот период, начиная [с] 1 марта и по май 1919 г., мы слыхали, что есть еще какой-то партизан Григорьев, к которому Махно посылал одно время свою связь, [но] которая не возвратилась. О Григорьеве одни говорили − что он левый эсер, другие говорили − что он анархист, но точно никто не знал. В мае (не помню, какого числа) мы узнали, что Григорьев поднял восстание против Советской власти.
Я еще забыл упомянуть, что после уезда Дыбенко и Коллонтай из Мариуполя наша бригада перешла в ведение 14-й армии, которой командовал т. Скачко, и как только мы получили приказ о том, что находимся в распоряжении т. Скачко, то на третий день в Мариуполь приехал и т. Скачко, который стал нам рассказывать о том, как у Григорьева хорошо построены части и какой у [н]его хороший пулеметный полк.
После того, как Скачко уехал, мы поехали в Гуляй-Поле, так как должен был приехать т. Антонов-Овсеенко, который в то время был командующим Украинским фронтом.
Приехав в Гуляй-Поле, на второй день прибыл т. Антонов[-Овсеенко], который также стал рассказывать о том, что он был у Григорьева и что у Григорьева хорошо построены части. После долгой беседы Антонова[-Овсеенко] с Махно они пошли посмотреть, в каком состоянии находятся раненые, а когда обошли все лазареты, то Антонов[-Овсеенко] сказал, что так существовать лазареты не могут, т. к. у нас не было медицинского персонала и не было совершенно медикаментов. Тут же Антонов[-Овсеенко] написал отношение т. Скачко. Отношение это было такого характера: «Командарму 14-й армии т. Скачко. Ставится Вам на вид крайне заброшенная бригада т. Махно, как то: отсутствие медицинского персонала, отсутствие медикаментов, а также отсутствие вооружения бригады. В срочном порядке предлагаю Вам дать 5 млн. денег, дать 4 орудия трехдюймовых, 1 бронепоезд. Четырех врачей и медикаменты выслать по требованию».
Махно, получив такое отношение, командировал меня за получением денег, а также за вооружением − политкома бригады т. Петрова.
28 апреля 1919 г. мы прибыли в Екатеринослав, в штаб армии к т. Скачко, который тут же распорядился выдать мне деньги, а т. Петрову − оружие, и как только были получены деньги и оружие, то мы сейчас же направились в Гуляй-Поле.
Когда мы прибыли в Гуляй-Поле, то меня сейчас же откомандировали в Мариуполь для того, чтобы выдать деньги полкам, которые там стояли. Я еще упустил из виду, что когда мы приехали в Гуляй-Поле, то нам стали говорить, что в Гуляй-Поле приезжали какие-то представители Центра и привезли 6 млн. денег. Кто эти были представители − я не знаю, и не знаю, что они делали там.
Когда я приехал в Мариуполь, то на второй день приехал Махно и стал рассказывать о том, что Григорьев поднял восстание против Советской власти [и] Махно. [В] тот же день были вызваны в Гуляй-Поле Махно, Курыленко и Озеров, который был в то время начальником штаба бригады в Гуляй-Поле, и на третий день возвратились из Гуляй-Поля. Как помню, явился Махно, [и] было объявлено заседание всего командного состава, а когда собрался весь командный состав, [то] Махно сделал доклад о том, что в Гуляй-Поле приезжали представители Центра, то есть были Лев Каменев, Ворошилов, Пятаков и еще − не помню кто, которые спрашивали наше мнение о том, как мы смотрим на восстание Григорьева и что мы будем делать: будем ли мы поддерживать Советскую власть или будем поддерживать Григорьева ? После доклада Махно внес предложение о том, что «мы не знаем, что побудило Григорьева к восстанию, а потому нужно выявить, в чем дело, и нужно послать к Григорьеву делегацию, которая [должна] выяснить, в чем дело, а когда будет выяснено, в чем дело, тогда можно выпустить воззвание. [И] если только [выяснится], что Григорьев действительно восстал как петлюровец, [то] тогда мы можем выпустить воззвание, в котором мы можем указывать на то, что Григорьев − действительно контрреволюционер, а так, хотя от нас и требуют коммунисты, чтобы мы выпустили воззвание, но как же мы можем выпустить [его], когда мы не знаем, в чем дело, а верить коммунистам, которые привезли «Универсал» Григорьева, в котором говорилось, что «в Совет должны пройти 85 % русских и украинцев, а остальные должны быть других наций», и чуть ли не в открытую говорилось, что − «Бей жидов, спасай Россию !» ?
Махно сказал, что этот «Универсал» − «вполне контрреволюционный, но мы же не знаем − [ведь] у коммунистов много типографий, и они могут отпечатать все что угодно, а потому нужно послать делегацию, которая выяснит, в чем дело». Махно также стал говорить, что он это предложил представителям Советской власти, и они были вполне согласны и дали телеграмму Дыбенко, который в то время воевал с Григорьевым, о том, чтобы тот пропустил делегацию через фронт. Предложение Махно было принято единогласно.
Начались выборы делегации к Григорьеву, куда прошли я (Чубенко), Михайлов-Павленко, Коровицкий, Чермолык и Семененко. Затем был нам дан наказ о том, что нам «нужно выяснить положение, что побудило Григорьева восстать, и под какими лозунгами он сейчас существует».
Получив наказ и мандаты, мы отправились поездом по направлению Екатеринослава, так как Григорьев был в то время в районе Пятихаток. Мы с собой взяли автомобиль, для того, что, если придется переезжать фронт, то нам нужно [и] необходимо доехать до г. Екатеринослава, где стоял штаб т. Дыбенко.
[Когда] мы зашли в штаб к т. Дыбенко и стали говорить о нашей поездке, то т. Дыбенко нам ответил, что у Григорьева есть наши полки, то есть [которые] именуют себя махновцами. Мы ответили, что это делается без нашего ведома и что наших полков у Григорьева не может быть. Тогда он ответил, что он завтра едет в Пятихатку и нас возьмет с собою, а там можно будет переехать через фронт к Григорьеву. На второй день мы приехали на ст. Пятихатка, и когда пошли говорить к т. Дыбенко относительно того, чтобы поехать к Григорьеву, так как у нас имеется наказ о том, чтобы [мы] выяснили в чем дело, то т. Дыбенко нам сказал, что «возьмите автомобиль и поезжайте в одно из сел, в котором вчера был Григорьев». (Это село находится в 13 верстах западнее Пятихаток.) Мы согласились с этим предложением, взяли автомобиль и поехали в то село.
Не доезжая до села, мы увидели массу народа за селом, и этот народ, как только увидел автомобиль, так бросился кто куда попало бежать. Мы не могли понять, в чем дело, но, тем не менее, направились туда − к этой массе народа.
Когда мы подъехали, то мы увидели там 161 труп евреев, которые были убиты григорьевцами. Мы же, увидев такую картину − и для нас стало совершенно понятно политическое воспитание Григорьева, и что это − не политические люди, а самые настоящие бандиты, а потому мы решили не ехать дальше, а возвратиться обратно, так как для нас было вполне понятно, почему Григорьев восстал против Советской власти, и что Григорьев никогда не может быть нашим единомышленником.
Возвращаясь в Гуляй-Поле, мы сделали доклад, а когда мы сделали доклад, то [в] тот же день была выпущена листовка, то есть воззвание, в котором говорилось о том, что «Григорьев − контрреволюционер», что «мы, как честные революционеры, должны бороться с таким элементом беспощадно», и затем Махно написал статью в газете, которая издавалась в Гуляй-Поле. Статья была тоже погромного характера против Григорьева.
В этот момент, когда Григорьев восстал, генерал Шкуро начал свой поход, ввиду чего нам пришлось отступить из Мариуполя − ввиду того, что Шкуро прорвал фронт.
Не помню, какого числа, но знаю, что в мае 1919 г. к нам пришел один наш красноармеец, который был взят шкуровцами в плен. Он пришел и стал говорить, что его освободили шкуровцы, потому что генерал Шкуро дал ему письмо к Батьке Махно. Когда пришел Махно, то ему отдали это письмо. Он стал его читать во всеуслышание. Письмо было такого характера: «Батьке Махно. Я не понимаю одного: за что нам с тобой биться ? Ведь я знаю, что ты − герой и что тебе нужно отдать справедливость, что ты умеешь воевать. Только прости меня, что я тебя так называю, потому что я считаю тебя равным [с] собою, а потому и на «ты» называю. Батько Махно, брось ты с нами воевать и переходи к нам. Мы тебя, как героя, с удовольствием примем, и чин ты получишь по занимаемому штату, то есть чин генерала. А ведь ты все равно бьешь комиссаров, и мы бьем комиссаров, ты бьешь жидов, и мы бьем жидов − так что нам не из-за чего воевать. Да помимо того, нужно иметь в виду, что с кем вы имеете дело: с разбойниками, с грабителями, с немецкими шпионами. Могут ли они довести страну до известного порядка ? Они с целью взялись продать Россию − сначала разграбить, а потом продать. А ты, Батько Махно − русский человек и в этом деле [им] помогаешь. Ставлю тебя в известность, что не только ты, а и твои люди будут неприкосновенны и будут занимать по штату посты. Это я говорю не [от] своей головы, а от имени главного штаба Добрармии. Жду желанного ответа», подпись − «Шкуро».
Махно, прочитав это письмо, тут же рассмеялся и стал говорить: «Так вот: буржуазия ни перед чем не останавливается и меня, бывшего каторжника, хочет произвести в генералы. Нет, этого никогда не будет !»
Тут же − на второй день − Махно отдал это письмо для того, чтобы его поместили в газете, а сам написал опровержение, указывая, что «буржуазия идет на всякую авантюру, только бы подавить большевиков-коммунистов», и что он «никогда не был союзником белых и не будет».
После этого был сильный прорыв шкуровцев, и нам пришлось сдавать позицию за позицией и, не имея связи с левым флангом, где стоял штаб 14-й армии, нам пришлось сдать Гуляй-Поле.
И вот, когда был сдан Гуляй-Поле, то Махно и все его приближенные были объявлены вне закона. Мы же, несмотря на то, что были объявлены вне закона, все-таки все время были на фронте. Меня Махно откомандировал в Большой Токмак для того, чтобы я сдал отчетность прибывшему новому начальнику снабжения, так как у нас скоропостижно помер начальник снабжения т. Ольховик. Отправляя меня, Махно дал мне наказ о том, что если только не будет правильно сдана отчетность, то он меня расстреляет. Это было сказано потому, «чтобы Советская власть не сказал[а], что мы взяли деньги и не отчитались за них».
Когда я приехал в Большой Токмак, то тут же я сдал начальнику снабжения отчетность и остаток денег, которых было 482 600 руб., и у меня осталось еще 3 млн. денег. Эти деньги были добыты таким образом: при отделе снабжения бригады была закупочная комиссия, которой был председателем Кащенко, [и] который делал так, [что] забирал хороших лошадей и ничего не платил, а представлял документы, что он [якобы] покупает. Это его заставил делать так Махно для того, чтобы собрать деньги на всякий случай. Вот таким образом у меня оказалось 3 млн. денег, за которые Махно строго-настрого приказал никому ни копейки не давать без его ведома.
Когда я сдал отчетность, то Махно был на фронте, а в это время приехала анархистка Маруся Никифорова и стала спрашивать меня, сколько у меня денег. Я ей ответил, что у меня 3 млн. денег, которые Махно не велел никому давать. Она мне ответила, что она должна эти деньги получить и отправить их в Москву для подпольной организации анархистов, которая уже существует, и что им нужны средства, и чтобы я отдал эти деньги. Ей я сказал, что «когда приедет Махно, то [пусть] хоть все отдаст − это не мое дело, а без него я не отдам, потому что Махно приказал, чтобы я никому ни копейки не давал». Она мне ответила, что у нее есть здесь на ст. Большой Токмак человек 30 террористов-анархистов, и она со мною не будет считаться, а если я не дам, то она «сделает экспроприацию». С этими словами она вышла из вагона, где стояла касса с деньгами. Я же сию минуту подошел к дежурному по станции [и] приказал, чтобы он через 15 минут мой вагон с одним паровозом отправил на ст. Федоровку, которая находится юго-западнее Большого Токмака в 50 верстах. Так было и сделано.
На второй день Махно приехал с фронта для того, чтобы сдать штаб дивизии, так как приехал новый командир дивизии, а когда он приехал, то стал наводить справки обо мне, и когда узнал, что я в Федоровке, то он меня вызвал по телефону и приказал, чтобы я «сию же минуту ехал в Большой Токмак».
Когда я приехал в Большой Токмак, то Махно стал меня ругать − почему я уехал из Большого Токмака ? Я ему стал рассказывать, почему я ушел из Большого Токмака − «потому, что у меня хотела Маруся Никифорова сделать экспроприацию, я потому и ушел из Большого Токмака, так как с ней человек 30 террористов, а я один, [и] они могут в любое время прийти и забрать деньги».
Махно выслушал меня и сказал: «За такую вещь нужно Никифорову расстрелять, потому что нам эти деньги нужны для того, чтобы поднять восстание в тылу белых, потому что коммунисты не сумеют».
В этот момент вошла Маруся Никифорова и стала говорить Махно о том, чтобы он отдал ей эти деньги, так как ей нужно для подпольной работы в Москве. Махно, не говоря ни слова, начал ее ругать площадной бранью и выхватил револьвер − хотел ее застрелить, но она, очевидно, это предчувствовала, потому что и она была наготове с револьвером в руке. Долго они ругались, а потом она стала просить, чтобы Махно дал хотя [бы] на дорогу этим людям, которые были с ней. Махно сначала не хотел да[ва]ть, а потом взял пачку в 1 000 листов николаевской валюты [по] 5 руб. достоинством, думая, что это советская валюта по 250 руб. достоинством, и думал, что там 250 тыс. руб., а в сущности там было 5 тыс. руб. [Так вот,] взял [он] эту пачку [и] бросил в окно стоящим около окна ее людям и сказал: «Нате вам эти деньги, и чтобы я вас здесь не видел ! Куда хотите − туда и езжайте, потому что вы мне так надоели: ходите как дармоеды, ничего не делаете, а кормить вас нужно, да еще и денег давай ! Знаем мы, какие вы «террористы» − готовый хлеб способны кушать !» − да и только. А Марусю Никифорову выгнал совершенно из вагона и не дал ей ни копейки.
После этого Махно пошел в штаб, где его ждал новый командир дивизии. Махно тут же сдал все дела, обменялись с новым командиром дивизии записками: тот ему дал, что он «принял», а Махно ему − что он «сдал». После сдачи штаба дивизии Махно взял с собою 65 человек ответственных работников и членов штаба и направился на фронт.
Фронт в то время был по направлению ст. Синельниково, которая находится севернее Большого Токмака в 150 верстах. Доехав до с. Софиевка, в которой в то время был районный крестьянский [съезд], мы пошли туда послушать, что они там говорят.
Когда мы пришли на съезд, то крестьяне заявили Махно, говоря, что «несмотря на то, что тебя, Батько Махно, объявили вне закона, а мы тебя выбираем почетным председателем».
Махно поблагодарил их за это, а они стали говорить: «Что же, все, кто тебя объявляет вне закона, те все будут на севере, а ты, Батько Махно, не дай, чтобы белые над нами издевались, потому что мы знаем, что когда придут белые, то те, кто тебя объявил вне закона, те нас не будут защищать, а только и надежды на тебя, Батько Махно, что ты нас не оставишь и не дашь над нами нашим помещикам [издеваться]».
Тут Махно попросил слово и стал говорить, что он «никогда крестьян Украины не бросит», если они его будут поддерживать, и, несмотря на то, что его сейчас объявили вне закона, он все-таки не бросает фронта и помогает Красной Армии бороться с белой контрреволюцией.
Закончив речь, Махно поблагодарил крестьян за то, что они ему доверяют, и тут же сказал, что он «готов за крестьян и умереть, только бы не дать крестьян в обиду».
После этого мы поехали на фронт [и] там дали бой с «волчьей сотней» шкуровцев. Результаты боя были великолепны: эту «волчью сотню», которая все время преследовала красные части, мы расколотили наголову.